ТУНИС. "ЛЮДИ ОЛИВКОВОГО ДЕРЕВА".

Тунис. «Люди оливкового дерева».

Россия и Тунис. Диалог цивилизаций в XVIII веке

Отрывок из книги «ДИАЛОГ ЦИВИЛИЗАЦИЙ. Очерки об истории российско-тунисских отношений в XVIII – XX вв».

 Н.А. Жерлицына, Н.А. Сологубовский, С.В. Филатов.

Институт стран Азии и Африки при МГУ им. М.В.Ломоносова. Москва, 2006

Очерк второй

Россия и Тунис. Торговля. Наука. Любознательность

Продвижение русских товаров на тунисский рынок

В конце XIX – начале XX вв. Российская империя по-прежнему поставляла за границу преимущественно сельскохозяйственные товары, на долю которых приходилось до половины общей суммы российского экспорта. Россия являлась житницей Европы и одной из ведущих в мире стран-экспортеров хлеба. В начале XX в. вывоз хлеба составлял 40% от всего вывоза российских товаров за рубеж. Экспорт российской пшеничной муки с начала 90-х гг. направлялся, в основном, на Ближний Восток. Сюда Россия сбывала, в среднем, 2 960 тыс. пудов, то есть 51,5% общего экспорта.

Из промышленных товаров Россией вывозились железо, сахар, нефтепродукты, хлопчатобумажные изделия. Внешняя торговля России имела два лица: одно – в отношениях с более развитыми государствами, другое – с отсталыми и полуколониальными странами. «Наш вывоз на Восток при всей своей мизерности все-таки утешительное явление в области нашей внешней торговли, так как состоит из продуктов полуобработанных и обработанных, а не из сырья, как наш вывоз на Запад», – писал в 1912 г. экономист С.И. Соколовский[1].

На сырье приходилось 93% российского экспорта.

«Русский экспорт на Ближний Восток необходим не только для русских экономических интересов, но и для политики России, если она желает быть великой и сильной».

Российская внешняя торговля страдала рядом существенных недостатков. Малочисленность русского торгового флота, нехватка капитала для кредитование торговых операций, господство иностранного капитала во внешней торговле, пережитки крепостничества в сельском хозяйстве – все это ослабляло позиции страны на мировом рынке.

Правительство связывало будущее экономического развития страны с активной борьбой за рынки сбыта и источники сырья. Речь шла, прежде всего, о сопредельных азиатских странах. Еще в 1893 г. С.Ю. Витте, вступив в управление министерством финансов, поставил вопрос о важности расширения русско-азиатской торговли. Это открывало перспективу, по его мнению, «проценты на капиталы, полученные в Европе, выплачивать из выручки от вывоза в Азию».

Менее успешно для России складывалась конкурентная борьба на рынках Ближнего Востока. Развитие экономических связей с этим регионом представлялось перспективным как в хозяйственном, так и в политическом аспекте. Ближний Восток, как потенциальный рынок, притягивал к себе внимание всех европейских держав. «Значительный по размерам, он легко поглощает в себя все, что Западная Европа ему доставляет, свободно впитывая в себя всякую промышленную инициативу», – писал журналист С. Петров в 1913 г. в статье «Русский экспорт на Ближний Восток»[2].

Основные русские товары, на которые был спрос в странах Магриба: керосин, изделия из металла, сахар, спирт, мануфактурные изделия (прежде всего, ситец), мука, лес, каменный уголь, цемент, стекло и кожа.

Главными конкурентами России на рынках Магриба С.Петровым назывались Австро-Венгрия, Германия, Италия, Англия и Франция, а также США. Франция составляла России конкуренцию в поставке кожи и муки, Англия – угля, США – керосина. Среди мер, которые следовало принять, чтобы помочь русскому экспорту в страны Магриба, русские эксперты называл заключение правительством торговых договоров с этими странами, назначение туда торговых представителей и выделение банками кредитов для проведения торговых операций.

Журналист  - ох эти русские журналисты! Они всегда были первыми! – Журналист В.А. Горлов, посетивший Алжир и Тунис, предлагал следующие  радикальные меры по развитию российской внешней торговли со странами Северной Африки в газете «Слово» в 1906 г.: «Консулы обязаны проникать и вмешиваться в торговые дела, оказывать всевозможное содействие лицам и экспедициям. В Петербурге должно быть основано справочное бюро для заграничной торговли. Его следует подчинить не МИД, а Торговой палате. Они должны стараться этим путем сближать русских купцов с иностранными»[3]. Весьма актуальное предложение и для наших дней. А ведь высказано оно 100 лет назад! Но, как говорится, воз и ныне там…

Постепенно развивалась русская торговая пароходная служба. В 1856 г. было учреждено Русское Общество Пароходства и Торговли, суда которого совершали регулярные рейсы в ближневосточные и средиземноморские порты. В 1909-1910 гг. в водах Черного и Средиземного морей была организована плавучая выставка образцов российских товаров, имевшая, как сообщал С.Петров, «громадный успех, несмотря на противодействие иностранных конкурентов»[4].

В то же время в Константинополе было открыто отделение Русского банка для внешней торговли, а в Москве прошел Всероссийский съезд промышленников, рассматривавший вопрос о срочных мерах по развитию торговых сношений с арабским Востоком. Ведь доля стран Ближнего Востока и Магриба в общем объеме торгового оборота России за 1911 г. составляла только 5%.

Конечно, обе страны, Россия и Тунис, вследствие разных причин, и в начале XX в. продолжали оставаться экспортерами преимущественно сельскохозяйственного сырья, и это суживало торговлю двух стран. Навязанный Францией режим протектората надолго закрепил колониальный характер внешних экономических связей Туниса. В начале 20 века на мировой рынок Тунис экспортировал сырье (железную руду, фосфаты, морскую соль), сельскохозяйственные товары (зерновые, оливковое масло, пробковую кору, шкуры и шерсть, вина, овощи и сухие плоды), продукты лесостепного промысла (пробковая кора и альфа, сырье для бумажной промышленности).

Большое значение имел экспорт фиников, вывозимых «во все части света». Годовой урожай фиников равнялся примерно 30 тысячам тонн – такую цифру называл российский журнал «Естествознание и география» за 1908 г[5].

Тунис импортировал промышленные товары, в первую очередь из Франции: машины, инструменты, ткани, уголь, сахар, мебель, стальные и железные изделия.

 Русский путешественник и этнограф М.И. Венюков  - опять-таки журналист! - не мог не отметить этого перекоса в развитии страны: «Цивилизаторы-капиталисты о заведении здесь фабрик и не заботятся, чтобы страна всегда оставалась данницею Европы за получаемые из нея мануфактурные товары»[6].

В Тунис из России ввозились те товары, которые не могла поставить туда Франция: русский лес попадал в Тунис через Мальту, русский керосин составлял 14% общего ввоза на сумму 4,5 млн. франков. Из донесения русского консула в Алжире А.К. Васильева-Василькова, в чьем ведении находилось и российское представительство в Тунисе, известно, что русский керосин в Северную Африку завозили из портов Черного моря. В 1911 г. сюда было ввезено из России 15 635 гектолитров керосина, по средней стоимости 11 франков 77 сантимов из гектолитр. Консул приводит следующие данные по ввозу русского леса в Северную Африку в 1911 г.: дубового теса – 27 тонн, дерева других пород – 498 тонн, досок – 7 027 тонн, дубовых досок – 1 193 тонны. Кроме этого, русский экспорт включал: минеральные масла, деревянные изделия, табак, муку – всего на сумму 1 402 тыс. франков. Вывозила Россия из Северной Африки пробковую кору, кожу, лекарственные растения – всего на сумму 3 644 тыс. франков[7].

Город «Тунис – столица Африки»

Сто пятьдесят лет назад русский востоковед и путешественник В.Ф. Диттель – тоже журналист! -  в «Очерке путешествия по Востоку» (1849 г.) задавал вопрос, и сам на него отвечал: «Нашему столетию, избравшему своим девизом «Наука и любознательность», не принадлежит ли и страсть к путешествиям? Она не только сделалась принадлежностью нашего образования, но даже прихотью»[8].

Уже к концу XIX в. путешествия из авантюрного приключения одиночек превращаются в излюбленное занятие большинства обеспеченных, образованных русских горожан – туризм. Открытие прямых пароходных линий между российскими и средиземноморскими портами увеличило поток тех, кто хотел ознакомиться с достопримечательностями Востока и Античности. И одним из самых посещаемых русскими путешественниками мест становится Тунис, сохранивший экзотическую магрибинскую привлекательность, но и прибавивший к нему европейский комфорт.

«Город Тунис – один из лучших городов Африки и охотно посещается европейцами», – писал журналист Ф.Фохт еще в 1881 г.[9]

«По справедливости, Тунис можно назвать столицею Африки, а не Алжир, как считают многие. В Тунисе более 100 000 жителей, много восточной роскоши, и, бесспорно, это второй арабский город после Каира», утверждал русский путешественник, журналист  А.Сумароков[10].

М.И. Венюков в статье «Тунис и Мальта в 1898 г.» рассказывает, как был поражен современным комфортом Туниса: «Выбирайте себе по гиду любую из пяти-шести гостиниц и водворяйтесь, точно в Марсели или в Бордо»[11].

Ему вторит журналист А. Гаденко в очерке «Африка. Путевые впечатления»: «Удобств для жизни масса, прекрасные отели, трамваи, отличные извощики, прекрасные бульвары посреди улиц»[12].

«Французы значительно изменили характер города, устроив порт и застроив европейскими зданиями участок, отделявший старый город от порта», – отмечает в 1911 г. российский архитектор А.И. Дмитриев, неоднократно посещавший Тунис (1907–1911 гг.). В очерке «Из поездки в Северную Африку» он дает советы будущим путешественникам: «Езда по этим странам может происходить с полным комфортом, превышающим удобства петербургских и московских гостиниц, с несравненно более скромными денежными затратами. Жизнь в Тунисе на 25% дешевле французской Ривьеры»[13].

На рубеже XIX и XX веков в России появляются первые гиды-путеводители, одним из них была брошюра «В Египет, Алжир и Тунис на пароходах…», содержавшая исчерпывающую информацию для тех, кто собирался увидеть своими глазами Тунис: сведения о стране и жителях, описание столицы, его достопримечательностей, базаров, дворцов, окрестностей, местной валюты, гостиниц и т.д.

Русский писатель и путешественник Э.Р. Циммерман пишет в своих путевых очерках о Тунисе: «Я с удовольствием заметил, что здесь на улицах к приехавшему в край туристу не пристают так сильно, как бывало в Египте, ни проводники, ни погонщики ослов, ни иного рода попрошайки. Мне казалось даже, что здешние жители дружелюбнее относятся к европейским пришельцам и охотнее сближаются с ними»[14].

Отмечаемое путешественниками дружелюбие и доброжелательность местного населения привлекали сюда многих россиян. Некоторые из них по возвращению в Россию поневоле становились журналистами и публиковали в русских газетах и журналах путевые очерки, статьи, заметки, зачастую с рисунками и гравюрами, а позже и с фотографиями.

«Типичный» путевой очерк русского путешественника обычно содержал описание двух частей города Туниса – арабской и европейской, восточного рынка, мечетей и дворцов бея, развалин Карфагена и наиболее живописных пригородов – Сиди-Бу-Саида и Ля Марсы.

Очерки о Карфагене были столь популярны, что М.И. Венюков с иронией замечал: «Земля, соседняя Карфагену, до того объемисто описана туристами и археологами, что ее почти не стоит смотреть в подробности на местах»[15].

Позвольте скромно возразить журналисту Венюкову, что лучше один раз самому увидеть, чем сто раз... прочитать те байки, которые рассказывают журналисты.

Признаюсь: Карфаген каждый раз, когда его видишь, открывается новыми, неизвестными гранями, и каждый черпает в ауре Карфагена живительные силы.

(под этими словами подписываются три автора Очерков!)

Но продолжим перелистывать пожелтевшие страницы русских газет начала XX века. В очерках В.Чоглокова «Тунис – Бискра – Сад Аллаха», А.И. Дмитриева «Из поездки в Северную Африку»,  в заметках А. Гаденко «Африка. Путевые впечатления» и  Е.М. Кузьмина «По Африке на автомобиле» (1915 г.), а также и в других подчеркивается необыкновенная привлекательность Туниса, Вот некоторые отрывки:

«Нигде у нас, ни в Средней Азии, ни на Кавказе нет такого изящного города, таких белоснежных изящных построек, бросающихся в глаза своей чистотой».

«Из всей нашей африканской эпопеи Тунис оставил, безусловно, самое приятное воспоминание. Это очень красивый и интересный город».

«Тунис теплее, самобытнее и проще всех известных европейцам южных климатических станций».

«Тунис мне очень нравится; европейская часть города напоминает нашу Одессу, но по чистоте и красоте улиц – совершенно Париж».

«Это – хороший, совершенно европейский французский город. Арабская часть города придает ему много интереса и оригинальности».

«Загородный летний дворец тунисского бея в Бардо (в нем находится потрясающая экспозиция древнеримской мозаики, – авт.) состоит снаружи исключительно из белых гладких стен, которые декорированы сплошь цветком бугенвилля – ярко лилово-красным. Получается красота балетной декорации, от которой не хочется отрывать глаз»[16].

Читая подобные строки, не будем забывать, что Тунис был тогда  единственным крупным городом страны. «Отъехав от него верст за тридцать, путешественник попадал совсем в другую, патриархальную жизнь, которую только начали подтачивать европейские веяния. А чем ближе к югу, где нет уже ни оливковых рощ, ни пламенеющих весной маковых ковров, и слышно знойное дыхание Сахары, путник попадал в край мелких оазисов и кочевий... Чтобы покорить вольных бедуинов, французские военные разрушали их коллективные амбары, представлявшие собой многоэтажную глинобитную крепость (ксар), состоявшую из маленьких чуланов с дверьми, ключи от которых каждый хозяин носил у себя на поясе»[17].

Но мало кто тогда посещал пустыню Сахара. Это стало популярным только в последние годы XX века, когда и в  самых отдаленных оазисах были созданы  условия для комфортного отдыха европейцев.

Вместе с русским путешественником С.Югорским (псевдоним русского композитора и музыковеда С.В. Юферова, уроженца Одессы), написавшем книгу «По берегам Средиземного моря» в 1898 году, вновь представим только одну сценку, которую он назвал «Вечер в Тунисе»:

«В вечернее послеобеденное время вся жизнь европейского Туниса сосредоточивается на главной улице avenue de France (сейчас это авеню носит имя первого президента независимого Туниса Хабиба Бургибы – авт.). Сидя в каком-нибудь кафе, а тут их много, можно легко вообразить себя в Одессе, где-нибудь на Дерибасовской улице. Тот же бульвар акаций, такие же двух- и трехэтажные дома, освещенные магазины, кофейни. В некоторых из них раздается музыка, какой-нибудь итальянский квартет. Вокруг публики снуют арабы, втридорога продающие непосвященным в настоящие цены приезжим восточный товар и цветы жасмин. Газетчики выкрикивают вечернюю итальянскую газету. Крики: «Ecco Unione» и «Jasmin, Jasmin» (крики цветочников – авт.) наполняют воздух. После десяти часов публика расходится, кофейни пустеют, а к одиннадцати часам на avenue, среди всеобщей тишины, раздаются шаги лишь редких прохожих» [18].

И еще одна деталь бросается в глаза, когда погружаешься в атмосферу русского туризма начала ХХ века. Редкий русский путешественник не поделился впечатлениями от посещения уличных кафе, опытом восточного искусства торговаться на рынке и не оставил нам описания мусульманского поста в Рамадан, местных обычаев или женских нарядов.

На пороге ХХ века Тунис становится весьма популярным местом среди российской художественной элиты. В восьмидесятые годы ежегодные поездки в Тунис совершал художник В.И. Якоби, его картинам этого периода, полным ярких красок и тропического зноя, например полотну «Купальня тунисского бея», присуща восточная экзотика.

Совершил поездку в Северную Африку и знаменитый живописец К.С. Петров-Водкин. Весной 1910 г. он написал очерк «Поездка в Африку». По форме это скорее литературный рассказ, который характеризуется усложненной стилистикой и декоративностью. Сохранились этюды и наброски, сделанные Петровым-Водкиным в Африке[19].

В 1910 году Тунис и Карфаген посетил даже  И.А. Бунин[20]. Результатом его путешествий в Тунис и другие арабские страны стали, в частности, стихи «арабского цикла», как их назвал И.И. Тартаковский, подчеркнув, что «главная ценность арабского цикла – то, что он сделал Восток «своим», приблизил его к людям нашей родины»[21]. Вот названия некоторых из его стихотворений: «Ночь аль-Кадр», «Темджид», «Магомет в изгнании», «Имру-уль-Кайс», «Мекам», «Бедуин», «Каир», «Караван»…

        Звезды горят над безлюдной землею,

        Царственно блещет святое созвездие Пса:

        Вдруг потемнело – и огненно-красной змеею

         Кто-то прорезал над темной землей небеса.

        Путник, не бойся! В пустыне чудесного много.

        Это не вихри, а джинны тревожат ее,

        Это архангел, слуга милосердного Бога,

        В демонов ночи метнул золотое копье.

«Арабских» стихов у Ивана Бунина так необычайно много, что И.Ермаков предполагает, что он «никогда не расставался с Кораном, всю жизнь возил его с собой в дорожном чемодане... Коран в переводе А. Николаева (установлено, что это было московское издание 1901 года) был для Ивана Алексеевича одной из самых необходимых и постоянно читаемых книг. В стихах, навеянных исламским Востоком, русский поэт следовал Корану непосредственно, порою прямо повторяя стихи Великой Книги мусульман. Кроме того, Бунин с особым чувством законного наследника продолжал традицию Пушкина, его «Подражаний Корану»[22].

«Храм Солнца» — так Бунин назвал в первом издании сборник своих путевых  поэм в прозе, которые во втором издании переименовал в «Тень Птицы». «Удивительно, отмечает И.Ермаков, что «арабские» поэмы создавались Буниным одновременно с такими исконно русскими по духу книгами, как «Деревня» и «Суходол» в 1907-1911 годах. Бунин ставил их рядом, выделял как наиболее значимое. В одних — Россия, повседневность, быт. В других — Восток, экзотическая природа, древность. Вот, например, его проза: «Дельта», «Море богов», «Иудея», «Тень Птицы», «Храм Солнца», «Пустыня дьявола», «Шеол» — все повествуют об арабских странах, о вечности и мимолетности бытия»[23].

Приведем отрывок из рассказа И.А. Бунина «Дельта»: «Встретилась медленная вереница соловых дромадеров, навьюченных сахарным тростником и предводительствуемых  босоногим погонщиком в красной ермолке и коротком белом кунбазе (род жилета – авт.) ,… прижимаясь от них к глиняной ограде, мелко перебирая по пыли маленькими ножками, прошла молоденькая феллашка в голубой полинявшей рубахе, круглолицая, с полными губками и расширенными ноздрями. Она подняла ресницы над темными глазами – и опустила их. На ее пепельно-смуглом лице, татуированном синеватыми полосками по бокам подбородка и звездочками на висках, покрывала не было. Не было и библейского кувшина на ее голове, прикрытой легким платком из черно-синей шерсти: на голове она несла то, что теперь так ходко сменяет на Востоке библейский кувшин, – большую жестянку из-под керосина. А за феллашкой показался ослик-иноходец, быстро и тупо семенивший копытцами…»[24].

Наиболее художественное, поэтичное, «самое богатое по цветности» и почти зримое описание Туниса оставил в своих «Путевых заметках» посетивший эту страну в 1911 году поэт Андрей Белый. «Tunis la blanche», – пишет он о столице, – белые пятна кидаются вновь, когда я вспоминаю Тунис. Он – снежайший, он – пятнами домиков ест нестерпимо глаза, да он внутренне белый; и вместе: он белый для внешнего взора. Таким он впервые возник; и таким он стоит предо мной».

С огромной симпатией отнесся он к тунисцам, отмечая их благородство, дружелюбие и деликатность: «Любуюсь арабами: вижу – столетия высокой культуры кричат в каждой складке бурнуса; я по случайному жесту прохожего вижу достойное прошлое этой страны».

Восхищение Андрея Белого вызывали также арабская культура и архитектура: «В каждой мелочи – вкус; вы вглядитесь в оправу простейшего сельского зеркала: форма его – пятитомный трактат по истории вкуса… Жизнь – брызги красок, импрессия, субъективность; архитектура арабская обращена вся внутрь» [25].

Поэт всерьез увлекся тунисской историей, античной и мусульманской: «Я думаю: скольким обязаны мы в прошлом арабу! Я чувствовал тайную связь мелочей, перекличку эпох – изучение Тунисии, нравы, история, быт развернувшейся Африки будит во мне вовсе новую жилку предпринимателя, авантюриста»[26].

Страна «Тунисия – пестрая бабочка»

М.И. Венюков в очерке о Тунисе в 1898 г. отмечает «несомненный прогресс, видимый и для приезжего»[27]. Это касалось, прежде всего, развития инфраструктуры Туниса: строительства дорог, как железных, так и шоссейных, гаваней, портов, маяков, мостов, телеграфа, общественных учреждений, школ и т.д. В 1894 –1898 гг. были построены железнодорожные линии, связывающие город Тунис с Бизертой и Сусом, а в 1899 г. была проложена железнодорожная ветка между Сфаксом и Гафсой. Стремительное развитие сети железных дорог было связано с необходимостью обеспечить вывоз полезных ископаемых Туниса. Три железнодорожные линии от месторождений фосфоритов вели, соответственно, к хорошо оборудованным портам Сфакс, Сус и Тунис-Ля Гулетт. Четвертым крупным портом была Бизерта. которая развивалась прежде всего как военно-морская база.

«Всячески сообщения в Тунисии теперь легче и удобнее, чем были десять лет тому назад, почему и торговля страны возросла», – отмечал М.И. Венюков. В первые два десятилетия протектората внешняя торговля Туниса выросла на 300%. «За последние 10 лет торговые обороты портов французских владений в Африке значительно расширились и число судов, которые посещают гавани южного побережья Средиземного моря, с каждым годом увеличивается. Тоже самое замечается и в торговле с Россией, наши суда стали также чаще заходить в гавани Алжира и Туниса, в особенности для погрузки угля», – сообщал в МИД России в 1910 г. российский консул в Алжире граф Мусин-Пушкин, к зоне ответственности которого относилось и тунисское консульство. Он предлагал учредить несколько новых нештатных вице-консульств, в том числе в тунисских городах Бизерте, «порте, куда часто отправляются для более или менее продолжительной стоянки наши, плавающие в Средиземном море, учебные эскадры... и Сусе – крупном торговом центре Туниса»[28].

В это время в Тунисе были заложены основы здравоохранения и ликвидированы такие заболевания, как холера, чума, тиф, оспа. В 1893 г. был основан Пастеровский институт, который превратился в важный центр медицинских исследований после того, как им стал руководить лауреат Нобелевской премии Шарль Николь. Реформа затронула Санитарную морскую полицию Туниса и Санитарный совет Туниса, который, начиная с 1838 г., формировался из членов консульского корпуса. В качестве делегата в работе Санитарного совета Туниса участвовал русский врач посольства Каракановский.

Журналист из российского журнала «Автомобиль» Е.М. Кузьмин, принимавший участие в автопробеге по странам Средиземноморья и написавший иллюстрированную книгу «По Африке на автомобиле», восхищался качеством и количеством дорог в Тунисе: «Небольшая по площади Тунисия имеет уже свыше 20 тыс. км отличных шоссейных дорог…, число автомобилей здесь очень велико, на шоссе их встретить даже легче, чем во Франции» [29].

Этот автор смотрел на действительность через «розовые» очки автомобилиста и даже трогательно напоминает кого-то из той любезной российскому читателю компании, которая решила «ударить автопробегом по бездорожью». По более надежным данным, общая протяженность шоссейной сети в Тунисе к 1939 г. была доведена до 7,5 тыс. км против 3,1 тыс. км в 1907 г.[30].

Интереснейший документ оставил нам Андрей Белый, посетивший Тунис в 1911 г. и написавший яркие по краскам и до боли пронзительные «Путевые заметки», в которых он обратил внимание как на прогресс современной цивилизации в этой стране (Тунис в 1902–1914 гг. интенсивно осваивался европейским капиталом и переживал экономический бум), так и на оборотную сторону медали – колониальную.

Вот что замечает проницательный взгляд русского литератора: «Тунисию обогащают французы с неимоверной предприимчивостью; размножаются их виллы, их фабрики, достаются из недр африканской земли утаенные руды; и – создается проект овлажнения почвы каналами; и воздвигают стремительно здесь миниатюрный Париж с «avenue» и бульварами; всюду – участки земли, покрытые виноградниками; здесь – цветут миндали; созревают там – финики; и в песках поднимаются заросли персиков». Однако, пишет он вслед за этим гимном предприимчивости, «Тунисия сдавлена крепким кольцом: сверху, с севера в недра ее простирается буржуа-эксплуататор, а снизу, от юга, при случае двинется стая полков; и Тунисия – пестрая бабочка, – бьется уже в паутине»[31].

Он чувствует противоречия и непонимание между Западом и Востоком: «Думаю я, что араб непонятен в Европе и нет интереса к нему. Передо мною он в Африке – вырос: он – был, есть и будет; он – живой, он – влияет, захватывает..., он – повлиял на меня»[32].

Александр Рубцов. Русский художник Туниса

«Почему я не покидаю Тунис? – задаю я себе вопрос, и сам отвечаю: «Я мог бы оставить Тунис, но я всегда бы испытывал ностальгию

 по краскам и цветам». Из дневника Александра Рубцова

Мы хотели бы вам рассказать историю, грустную и прекрасную, о русском художнике Александре Рубцове. И начать ее мы бы хотели с высказывания одного француза. Именно благодаря французским ценителям живописи сохранились его картины и память о нем.

«Какое счастье для Туниса, – сказал француз Пьер Дюма, друг и биограф Рубцова, – что уроженец далёкой России запечатлел неповторимую красочность этой страны, её нравы, архитектуру, предметы быта и национальную одежду»[33]. Несомненно, бесценный вклад в культуру и живопись Туниса внёс наш соотечественник – художник Александр Александрович Рубцов.

Редкий художник обладает столь удивительной широтой, ярким многообразием и богатством техники. Рубцову были подвластны все жанры живописи. Непревзойдённый мастер тунисского пейзажа, он также восхищает и очаровывает своими картинами, запечатлевшими уличные сценки, базары ремесленников, узорчатые арабские двери, мечети, марабу –гробницы мусульманских отшельников, античные руины, лица, орнаменты бедуинских татуировок. Огромный интерес вызывают картины, изображающие обнаженную женскую натуру.

Рубцов неповторим в своем творчестве. Он никогда не поддавался влиянию моды и преходящих тенденций в искусстве, не связывал себя с какими-либо живописными школами. Он повиновался лишь зову души и собственной фантазии. Рубцов был одержим магией света и стремился к совершенству в отображении игры его оттенков. Он отмечал, что в отличие от резкого и определённого света в России, в Тунисе свет всегда окутан синтетической гаммой, полной неожиданностей и гармонии одновременно. Вот что записал художник о своих ощущениях в дневнике: «Работая над своими закатами солнца, я пришёл к убеждению, что, пожалуй, больше всего меня привязывает к Тунису здешний свет с его бесчисленными оттенками, невообразимыми где-либо ещё»[34].

А.А. Рубцов родился 24 января 1884 года в Санкт-Петербурге. В 1904 году с отличием окончил 8-ю Петербургскую гимназию и поступил на живописное отделение Императорской Академии художеств, где учился у Д.Н. Кардовского и Я.Ф.Ционглинского. В 1907 году побывал в Венеции, Вене и Париже, где посетил мастерскую О.Родена. В 1910 и 1911 годах путешествовал по Италии и Сицилии. В 1912 году провёл лето во дворце князя Павла Голицына, где подготовил полотно, которое на конкурсе Академии художеств было удостоено Grand Prix. В ноябре 1912 года получил звание художника по живописи и стипендию для четырёхлетней зарубежной практики в нескольких странах по своему выбору. В 1913 году посетил Германию, Швейцарию, Францию, Испанию, Англию и Марокко.

1 апреля 1914 года художник прибыл в Тунис, где после начала первой мировой войны оказался отрезанным от России. 11 ноября 1915 года поселился в квартире-мастерской на улице Аль-Джазира, на границе арабской и европейской частей тунисской столицы. Здесь он прожил 35 лет, до конца своих дней.

Природа, архитектура и люди Северной Африки стали главной темой творчества А.А. Рубцова. Свою любовь к Тунису и к арабской жизни, «столь самобытной и неожиданной», он сполна выразил в многочисленных работах. Всего за четыре года художник создал более 600 картин и этюдов, несколько альбомов рисунков. До конца 1917 года Рубцов состоял в переписке с Российской Академией художеств и регулярно посылал в Петроград фотографии своих картин.

Ошеломлённый войной событиями в России, крушением всего прежнего мира, художник замкнулся в себе, полностью погрузился в творчество. «Его старый мир исчез, но он смог без сожаления и ностальгии найти светящуюся дорогу сквозь сумерки», – пишет о Рубцове тунисская журналистка Алия Хамза. У Рубцова был выбор: оставаться в Тунисе или уехать, например, во Францию (гражданство он получил), как и сделали многие его соотечественники, которых судьба забросила в Тунис. «Он должен был принять Тунис или уехать. Он принял его, потому что он любил начала, и принял с радостью, заостренной его страстью к началам. Для него наступило время оседлости».

Н.О. Гадалина в своей книге «Александр Рубцов: петербуржец в Тунисе», первой изданной в России монографии о жизни и творчестве этого художника, пишет, что Н.О. Ционглинский, его учитель и наставник в Петербурге, призывал своих учеников «как можно больше начинать». «Никогда не торопитесь заканчивать, а старайтесь как можно больше высмотреть, как можно больше «начинать». Какая прелесть – всю жизнь начинать!» И Рубцову передалась эта страсть...[35].

Приведем также мнение тунисского искусствоведа Али Луати, знатока творчества Рубцова, который объясняет причины того, почему художник обосновался именно в Тунисе: «После странствования через различные европейские города, столь наводненные современным искусством, он в 1914 году принимает решение обосноваться в Тунисе. Убежденность в этом выборе диктовалась желанием сохранить свою свободу, свободу творчества, отражающего видимую реальность вне моды, тенденций и течений. Кандинский – мессия абстракции, Малевич – аскет антинатурализма, Габо и Певзнер – искоренители сентиментализма в скульптуре, были, как и он, русские, для которых академические традиции обладали большей значимостью, и яркость разрыва с ними делала их символами борьбы с искусством прошлого и пророками будущего и прогресса. Но не бóльшая ли свобода как раз в отказе от ужасов современного машинизма, в убежденности Рубцова, что природа еще полна богатств, раскрывающихся художникам, желающим смиренно поступить в ее школу?... Пожелавший остаться в мире с самим собой, Рубцов решает для себя не быть современным», – заключает тунисский исследователь[36].

Со своей стороны Н.О. Гадалина добавляет: «Мне представляется вероятным, что Рубцов обрел вторую родину в Тунисе уже в первый год жизни там, в 1914 году..., художник укрепился в своем желании провести всю жизнь в Тунисе».

«В Тунисе все восхищало его, все очаровывало. Уличные сценки, рынки, лавочки, ремесленники, двери, обитые гвоздями, пейзажи, лица, цветные одежды женщин, татуировки...», – вспоминает Поль Боглио»[37].

Рубцов вёл затворнический образ жизни и не общался с соотечественниками. Он никогда не разговаривал на темы Революции,   Белого движения, эмиграции. Среди редких посетителей его скромной обители была Айседора Дункан, знаменитая танцовщица...

Тунисцев, чьи портреты рисовал Александр Рубцов, поражала его честность, образованность и полное равнодушие к материальным благам. Всегда очень просто, но элегантно одетому, ему не нужно было ничего, кроме ящика с красками, складного стула и записных книжек. Художник избегал торговцев картинами и отказывался творить за деньги. Сегодня его картины продаются с аукционов в Европе за большие деньги.

Несмотря на то, что Рубцов много работал как портретист и брался за работу над заказными полотнами, этнографическими зарисовками, его излюбленным жанром всегда оставался пейзажный этюд, любимым форматом – небольшой. Среди жанров, разрабатываемых художником на протяжении всего тунисского периода, возможно, именно пейзаж был основной сферой приложения его творческих сил, и именно в этом жанре Рубцов достигает наибольших живописных высот. Для критиков своей эпохи он был художником «заходов солнца в дюнах Юга», «арабских деревень, дремлющих в жару», «стен, на которых висят огромные урожаи перцев», «этих пальм на фоне краешка неба». Жерар Омон заметил о его пейзажах: «Цвет у Рубцова – цвет этой страны».

Страсть Рубцова к передаче тунисского пейзажа была, как писал Али Луати, исключительной: «Множество городков, пейзажей, городов, деревень (Набель, Порто-Фарина, Гаммарт) помнят неутомимого Рубцова, несущего в руках складной стул в поисках новых рандеву со светом, перед которым его скрупулезная техничность уступает его жажде все запечатлевать, предаваясь головокружительному рондо основных цветов»[38].

Приведем некоторые факты творческой биографии Рубцова[39].

В 1920 году он участвовал в первом послевоенном Тунисском салоне, где выставил 132 свои работы. С этой поры он стал одним из столпов этого центра тунисского изобразительного искусства. В том же году художник предложил 250 работ на персональную выставку в галерее Лондона, а в 1921 и 1922 гг. выставлялся в галерее Manuel freres в Париже.

В 1920 году Рубцов стал кавалером бейского ордена отличия, а в 1924 году был награжден орденом Французской академии художеств.

В 1941 году Рубцов написал монументальные полотна для здания Торговой палаты Туниса и здания Посольства Франции.

В 1947 году художник в последний раз побывал во Франции и провёл персональную выставку в галерее La Boetie в Париже. Газета «Фигаро» сообщила, что Президент Франции выразил восхищение «Арабской женщиной» Рубцова.

Работы А.А. Рубцова представлены в столичном музее Туниса, музеях Carnavalet и Petit Palais в Париже. Всего он написал около 3000 картин, акварелей, портретов, мозаик и этюдов. И только четыре его ранние работы, созданные в 1909–1912 годах, хранятся в Эрмитаже и музее Академии художеств в Санкт-Петербурге.

Сегодня художественное наследие А.А. Рубцова – объект исследований и споров иностранных искусствоведов. Творчество этого художника русского зарубежья знают, почитают и любят в Тунисе и во Франции. Его картины с каждым годом всё выше котируются в самых престижных галереях и салонах.

Во Франции с 1980 года существует Художественная ассоциация имени Александра Рубцова, которая занимается популяризацией наследия мастера.

В 1984 году в павильоне Trianon des Jardins de Bagatelle в Париже состоялась ретроспективная выставка в связи со 100-летием со дня рождения художника.

В 1994 году тунисское издательство «Алиф» при поддержке Французской культурной миссии в Тунисе выпустило альбом-монографию о творчестве Рубцова с текстом Алии Хамзы.

В 1996 году парижское издательство  Art-Creation- Realisation издало книгу-исследование Патрика Дюбрека «Александр Рубцов. Жизнь в Тунисе», в которую включены около 300 репродукций картин русского художника.

В сентябре 1997 г. – январе 1998 г. прошла выставка работ Рубцова под названием «Тунис и Восток» в музее Paul-Dupuy в Тулузе.

Художник скончался 26 ноября 1949 года в столичном тунисском госпитале. В последние часы своей жизни, находясь в тяжелом состоянии, он говорил только по-русски...

Александр Рубцов был похоронен соотечественниками на русском участке тунисского христианского кладбища Боржель. Его гроб был покрыт Андреевским флагом с Русской эскадры. Так завершился путь русского художника, отдавшего свой талант любимому им Тунису.

Путешествуя по Тунису

Мы хотели бы также дать вам возможность прочитать два отрывка из путевых заметок по Тунису: Ги де Мопассана, французского писателя, хорошо известного и любимого в России, и Андрея Белого, одного из блестящих представителей русской поэзии «Серебряного века». И того и другого поразила волшебная красочность тунисской столицы. И того и другого потянуло в священный город Кайруан, где высится мечеть Сиди Окбы, названная в честь арабского полководца, пришедшего со своей  армией  из Египта в 670 г. и основавшего первый мусульманский город на земле Магриба. С этим историческим эпизодом связано множество легенд, но достоверным фактом является то, что Большая мечеть Кайруана в том виде, в каком ее архитектурный облик сложился к VIII веку, «задала тон» так называемому мавританскому зодчеству, памятники которого можно встретить и в Алжире, и в Марокко, и в Испании.

Итак, первым рассказывает француз…

Ги де МОПАССАН. По пути в Кайруан (декабрь 1887 года)[40]

«И вот мы достигли (под Кайруаном – авт.) беспредельных ланд, покрытых, как проказой, небольшим мясистым растением цвета медянки, которое очень любят верблюды. Поэтому повсюду, куда ни кинешь взгляд, пасутся огромные стада дромадеров... Окружающая нас природа становится настолько странной, что я ничего подобного в жизни не видел. Справа и слева из земли торчат камни, выстроившиеся рядами, как солдаты, с наклоном в одну и ту же сторону по направлению к Кайруану, пока еще невидимому. Все эти камни, стоящие ровными шеренгами на расстоянии нескольких сот шагов между ними, словно выступили в поход побатальонно. Так они усеивают несколько километров. Между ними нет ничего, кроме песка с примесью глины. Это собрание камней – одно из любопытнейших на земле. У него, впрочем, есть и своя легенда.

Когда Сиди-Окба со своими всадниками прибыл в эту мрачную пустыню, где теперь лежат развалины священного города, он разбил лагерь в этом уединенном месте. Его товарищи, удивленные тем, что он здесь остановился, советовали ему удалиться, но он ответил:

– Мы должны здесь остаться и даже основать город, ибо такова божья воля.

На это они возразили, что здесь нет ни питьевой воды, ни дерева, ни камня для стройки.

Сиди-Окба велел им замолчать и сказал: – Бог об этом позаботится!

На следующее утро ему доложили, что собачонка нашла воду. Стали рыть землю в том месте и на глубине шестнадцати метров обнаружили ключ, питающий теперь большой, покрытый куполообразным навесом колодец, вокруг которого целый день ходит верблюд, приводя в движение рычаг насоса.

На следующий день арабы, посланные на разведку, сообщили Сиди-Окба, что на склонах соседних гор они заметили леса.

И наконец на третий день выехавшие с утра всадники прискакали, крича, что они только что встретили камни, целое войско камней, идущее походом и, несомненно, посланное богом…

Известно, что для правоверных семь паломничеств в Кайруан равняются одному паломничеству в Мекку…

Мы идем к мечети Джама-Кебир, или Сиди-Окба, высокий минарет которой господствует над городом и над пустыней, отделяющей его от остального мира. На повороте одной улицы мечеть внезапно появляется перед нами. Это обширное, тяжеловесное здание, поддерживаемое огромными контрфорсами, белая масса, грузная, внушительная, красивая какой-то необъяснимой и дикой красотой. При входе в мечеть прежде всего видишь великолепный двор, окруженный двойной галереей, которую поддерживают два ряда изящных римских и романских колонн. Можно подумать, что вы попали во внутренний двор какого-то прекрасного итальянского монастыря.

Сама мечеть находится направо; свет в нее проникает из этого двора через семнадцать двухстворчатых дверей, которые мы просим раскрыть настежь, прежде чем войти... Перед нами открывается храм неимоверных размеров, напоминающий священную рощу, ибо в нем сто восемьдесят колонн из оникса, порфира и мрамора поддерживают своды семнадцати нефов, соответствующих семнадцати дверям.

Взгляд останавливается, блуждает среди этого глубокого лабиринта стройных, круглых, безупречно изящных пилястров, все оттенки которых смешиваются и гармонически сочетаются между собою, а византийские капители африканской и восточной школы обнаруживают редкую тонкость работы и бесконечное разнообразие рисунка. Некоторые из них, на мой взгляд,– совершенство красоты.

Наиболее оригинальная представляет пальму, согнутую порывом ветра.

По мере того, как я иду вперед по этому божественному зданию, все колонны, кажется, перемещаются, кружатся вокруг меня и образуют все новые, разнообразные и правильные фигуры.

В наших готических соборах главный эффект достигается нарочитой несоразмерностью высоты и ширины. Здесь же, наоборот, редкая гармоничность этого низкого храма достигается многочисленностью и пропорциональностью легких столбов, которые поддерживают здание, заполняют его, заселяют, делают его тем, что оно есть, создают его красоту и величие. Их красочное множество производит впечатление беспредельности, между тем как незначительная высота здания вызывает в душе чувство тяжести. Этот храм обширен, как мир, и в то же время вы чувствуете себя здесь подавленным могуществом божества…

Против средних дверей мечети – девятых, считая как с правой, так и с левой стороны, – на другом конце двора возвышается минарет. У него сто двадцать девять ступеней. Мы взбираемся по ним.

С этой высоты Кайруан, лежащий у наших ног, представляется шахматной доской, образуемой его глинобитными плоскими крышами, среди которых вздымаются со всех сторон блестящие плотные купола мечетей и кубб. Кругом необозримая желтая безбрежная пустыня, а около городских стен местами виднеются зеленые пятна кактусовых полей. Горизонт здесь бесконечно пуст и печален и сильнее хватает за душу, чем сама Сахара…»

Андрей БЕЛЫЙ. Тунисия начала двадцатого века (декабрь 1901 года)[41]

Теперь послушает красочный рассказ русского поэта…

«Мы, не выдержав  русских холодов, убежали в Тунисию; и застряли в селе Радес (сейчас это один из промышленных пригородов столицы Туниса – авт.), оказавшися в плоскокрышном арабском домике о трех этажах, в комнатушках, пестреющих изразцами; но наш разговор о путях здесь продолжился; созерцающим удивлением были исполнены мы, отдаваясь чтению краеведческих книг, посвященных Магребу (Тунисия, Алжир, Марокко); все прочее заволоклося туманом, из которого порою грозило нам будущее в виде Москвы… Тогда я, подставив спину Европе, умопостигаемо увидел Сахару, нас звавшую…

Как великолепен Радес, когда солнце склоняется. Он – под ногами; блещут чуть розоватые на заре, а днем белоснежные кубы домов и башенок; через белые стены заборов бьет пурпур цветов в пустую кривую уличку; вон справа – шелест серебряной чащи оливок; вдали – розоватый пух расцветающих миндалей, за которыми – распростерший объятия с востока на запад Тунисский залив, выбегающий Карфагенским мысом; я только что перечитал здесь «Саламбо» Флобера; и знал: две горы, что смыкались справа и лиловели,.. образуют ущелье, в котором Гамилькар Барка некогда отбивался от Сципиона, защищая город; Радес – переименованное арабами римское местечко «perrates» («посредством весел»): отсюда переправлялись на лодках в Карфаген; позади нас горы Загуана с остатками римского водопровода; они еще багрянеют; а над Радесом – легко-лиловые сумерки.

На сухую землю мы бросили плед, на котором сидит Ася (спутница Андрея Белого –  авт.) в цветных шелках, зарисовывая ствол каменного дуба, равного пяти стволам; сбоку берберы в полосатых, серо-коричнево-черных плащах с остроконечными капюшонами – гонят стадо; скачет синий всадник; вот уже мы спускаемся в узенькой, пустой уличке, выводящей на площадь, где – два кафе: прямо против нашего домика; берберы в голубых, розовых, белых широкорукавных хитонах, в красных кожаных туфлях, в чечьях (род круглых фесок), обмотанных белоснежною кисеей, уселись на циновках в картинных позах; а кисти цветов свисают у них из-за ушей на лоб; иные в белейших плащах; иные курят; иные играют в шашки; медленно плывет мимо Али-Джалюли в бирюзовой тоге, с посохом в руке; а накинутый белый плащ развевается лепесточками складок; с поклоном прикладывает он руку к груди и потом бросает ее в нашу сторону…

В последние недели нашего пребывания в Радесе весьма участились поездки в Тунис и посещения древнего Карфагена; помню здесь наш восторг пред камеями финикийской работы; и помню сидение в пестрой, блещущей изразцами деревне, по имени Сиди-Бу-Саид, приподнятой на утесистый Карфагенский мыс; с трех сторон в него хлопали разъяренные волны; Сиди-Бу-Саид – место паломничества; деревушка носила название чтимого марабу; но в легенду о нем был вплетен каламбур: с переодеваньем; Сиди Бу Саид есть, согласно легенде, Людовик Святой, здесь скончавшийся от чумы, по словам христиан; (мусульмане говорят, что – авт) это – ложь, сочиняемая «неверными»; дело в том, что Людовик пришел к мусульманству под действием проповеди и тайно покинул вооруженный свой лагерь; неверные вместо него похоронили простого солдата…

Впечатление от последних недель нашей жизни в Тунисии превратило радесский домик в место усиленного семинария над бытом жизни арабов и обработкой сырья наблюдений, собираемого по окрестностям; в этой работе мы пересекались вполне; ничто личное не вставало меж нами: водворилась меж нами и общность переживаний, и общность чтения; я писал «Путевые заметки»; Ася же зарисовывала мне ландшафты, мечети Радеса и типы: для будущей книги; обитание домика располагало к работе в игрушечной комнатке внутри башенки с выходом на плоскую крышу, откуда мы озирали Радес, Загуанские горы и кафе, на веранде которого располагались картинно арабы».

Увидеть Кайруан!

И вот сказочное продолжение рассказа Андрея Белого…

«В ночных бдениях вызрел наш замысел: посетить Кайруан, первую цитадель арабов-завоевателей, появившихся здесь в VIII веке, когда Сиди-Окба водрузил впервые здесь знамя пророка...

В ветреный день мы садимся на поезд, пересекающий радесскую низменность по направлению к приморскому городу Сузам (Сусс сегодня – авт.); прошмыгнув под ущельем двугорбой горы, мы подверглись атакам свирепого ветра, опрокинувшего на нас тучи бурых песков; замелькали песчаные лысины, перерождая ландшафт в преддверье пустыни; пересевши на кайруанскую ветку, дивился я натиску ветра, двигавшего на остановках наш поезд: назад. Перед Кайруаном пропали и чахлые зелени; буро-черные волны песков мчались бешено с юга на север, скрыв дали и небо; и кто-то сказал: «Здесь три года уже не видали дождя: чуть покапает; и – снова засуха».

Но – что это?

В мороке проступили какие-то белесоватые, покатые плоскости рябоватой пустыни, казавшейся воздухом; в нем выявились призраки буро-бледных, белеющих и, наконец, вовсе белых – зубцов, куполов, минаретиков, взвеянных, как кисейное кружево, меж землею и небом.

Поезд подъехал вплоть к городской стене; выйдя, увязли ногами в белой, зыбучей массе; здесь увидали кучку арабов в бьющихся от бури бурнусах, стадо верблюдов, издали проходящих в ворота, да несколько домиков за пределами города: казарму, гостиницу для приезжих  да подобие муниципалитета. То – единственный след цивилизации, сжатой в точку и выброшенной за городскую черту; город без пригорода встал, как наш Кремль, меж четырех толстых стен, отгородивших от немоты пустынь гортанный говор тысячей бьющихся друг о друга бурнусов и синих негритянских плащей, хлынувших в Кайруан от зеленых раздолий Судана; Кайруан глядит в сторону Тимбукту; Европе же он подставляет спину.

Оказавшись в отеле с десятью посетителями (англичанами), мы испытали чувство, будто несколько часов, отделивших нас от Радеса, развернули нам расстояние, равное расстоянию от Земли до... Луны…

Тотчас же после обеда, перебежав песчаную площадь, отделявшую от городских ворот, мы…оказались в лабиринте ульчонок, то опускающихся, то взлетавших; с холма любовались пространством кварталов, слагающих белые плоскости крыш неправильной формы; так строились первые этажи со встававшими на них кубами вторых этажей и с белыми башнями третьих; отовсюду гнулись сегменты куполов; полукруга не видели мы; эти сегменты складывались из белых ребер, сбежавшихся к центру и севших на кольца, под которыми на цилиндрическом основании виделись овалы окон. Плоскости крыш открывались в улицы ямами пестрых лавчонок (без окон), подпертых колонками: десять тысяч колонок перетащили арабы сюда из развалин римского города, полузасыпанного пустыней; в мечети Окбы их более тысячи; всюду встали подобия триумфальных арок, расписанных черно-белым орнаментом (вместо цветных изразцов кружевных стен Туниса).

Толпа не блистала здесь пестрью гондур, золотом жилетов и белыми атласами мавританских тюрбанов, напоминающих митры; поразило отсутствие зелени: ни садов, ни аллеек, ни легких бассейнов; грозная белизна на буром песке! Взвизгнет ветер, – и все взлетает под небо: нет города! Только бурое облако, из которого медленно, немо крепнут очерки башен и стен: здесь жизнь жутка!

Пометавшись по уличкам, мы… замкнулись в своей комнатушке, прислушиваясь к шакальему плачу ветров; в окна глядели зубчатые стены и башни, которые стали розовые на багровой заре; на стене, под узорчатым бастионом появились женщины в черном, неся на плечах кувшины; они шли – из сумерок в сумерки».

Комментарий:

Несмотря на то, что разрыв между двумя путешествиями Ги де Мопассана и Андрея Белого составляет 14 лет, обоих поразили как величие творения мусульманских зодчих, так и уныние здешних мест, и жалкий вид городишки, прилепившегося к могучим стенам мечети-крепости. Когда-то и он, этот легендарный город, был великолепен и являлся крупнейшим культурным центром Ифрикии (древнее название Туниса), да и всего Арабского Запада. В середине ХI века его разорили кочевники, и на протяжении нескольких столетий он приходил в упадок, а окружавший его оливковый лес, поражавший арабских географов, путешественников и купцов эпохи раннего средневековья, исчез, казалось бы, бесследно. Исчез, уступив место камням и верблюжьей колючке…

Но в 1956 году Тунис добился независимости, для него наступили новые времена. Страна преобразилась, и Кайруан стал современным городом. Сегодня турист, путешествующий в комфортабельном автобусе или автомашине по Тунису, увидит с башни минарета не горизонт, который «бесконечно пуст и печален и сильнее хватает за душу, чем сама Сахара», и не «женщин в черном» с кувшином на плече, бредущих «из сумерек в сумерки», а ровные ряды деревьев с серебристой листвой и с черными и  зелеными плодами, стройный лес культурной маслины, вновь покрывший Кайруанскую равнину, благодаря труду и новейшим агротехническим опытам тунисцев, которых недаром называют «людьми оливкового дерева».

(продолжение следует)