Дневник Жана Мулена. Первый бой. Отрывок
ДНЕВНИК ЖАНА МУЛЕНА «ПЕРВЫЙ БОЙ».
В 2023 года московским Издательством КЛЮЧ-С выпущена на русском языке книга Николая Сологубовского «Дневник Жана Мулена. Первый бой», посвященная героической борьбе патриотом Франции и Африки против нацистов в годы Второй Мировой войны.
…Июнь 1940 года. Нацистская Германия нанесла по армиям Франции и Англии молниеносный удар через Бельгию, Голландию и Люксембург и наступает на Париж и другие города Франции. Французский город Шартр, покинутый большей частью своих жителей, переполнен тысячами беженцев с севера.
Оставшись почти один на своем посту, молодой префект Жан Мулен принимает меры, чтобы организовать с помощью добровольцев работу городских служб, разместить страдающих и раненых, обеспечить снабжение хлебом и противодействовать пропаганде нацистской «пятой колонны».
Несколько отступающих боевых частей Французской армии входят в Шартр, надеясь получить приказ оборонять город. Но вместо этого поступает приказ оставить город врагу.
В город входят первые части Вермахта. Нацисты арестовывают Жана Мулена и под пытками пытаются заставить его подписать состряпанным ими «документ», порочащий честь Французской армии.
Публикуем отрывок из его «Дневника».
Полный текст книги – на сайте ПРАВДИНФОРМ:
http://trueinform.ru/modules.php?name=Books&info=Kniga_Dnevnik_ZHana_Mulena
«Тот, кто сидел, теперь встал и пытается на плохом французском языке, но более спокойным тоном, убедить меня в том, что я обязан подписать «протокол».
Нацист. У нас есть все доказательства того, что эти зверства совершили ваши солдаты.
Я. Очень хотел бы, чтобы вы показали мне эти доказательства.
Нацист, взяв лист, который он мне протянул раньше. По условиям протокола, французские военнослужащие и, в частности, черные солдаты, при отступлении захватили железнодорожную ветку, возле которой, примерно в 12 километрах от Шартра, были обнаружены изуродованные и изнасилованные тела нескольких женщин и детей.
Я. Какие у вас есть доказательства того, что сенегальские стрелки были именно там, где вы обнаружили тела?
Нацист. Мы нашли брошенное ими оборудование.
Я. Я хотел бы этому поверить. Но признавая, что там были «черные войска», как вам удается доказать их вину?
Нацист. Насчет этого сомнений нет. Жертвы были осмотрены немецкими специалистами. Насилие, которому они подвергались, имеет все признаки преступлений, совершенных неграми.
Несмотря на трагичность этой дискуссии, я не могу не улыбнуться: «Характерные преступления, совершаемые неграми». Вот и все улики, которые они нашли!
Моя улыбка их бесит, мой собеседник грубо оскорбляет меня по-немецки. Затем молодой нацист вполголоса говорит несколько слов третьему офицеру, который сидел неподвижно и молчал.
Этот тип вытаскивает свой револьвер и, подойдя ко мне сзади, приставляет ствол своего оружия мне в спину.
Затем он грубо толкает меня к столу, где командным жестом протягивает ручку, чтобы я расписался.
«Подпишите, – говорит мне офицер-блондин, – или вы узнаете, как насмехаться над немецкими офицерами».
Поскольку я не наклоняюсь, чтобы взять ручку, я получаю удар между лопатками, от которого пошатываюсь. Это офицер сзади сильно ударил меня дулом пистолета.
Я протестую против этих гнусных обращений: «Меня привели сюда к генералу. Где генерал? Именно с ним я хочу иметь дело».
Мое требование встречи с генералом они встречают громким смехом, сопровождаемым шутками на немецком языке, которого я не понимаю.
«О генерале забудьте, – говорит мне молодой офицер-блондин, – но мы вас отведем к другому офицеру». Он зовет одного из часовых у входа, которому отдает приказ. Солдат хватает меня за плечо и заталкивает в другую комнату дома. Поскольку я недостаточно быстро переступаю порог этой комнаты, он наносит мне такой удар прикладом по почкам, что на этот раз я падаю на пол. Не успел я встать, как на меня посыпались удары ногами. Это офицер, к которому меня привели, избивает меня.
Задаю себе вопрос, хватит ли мне сил снова встать на ноги. Передо мной теперь блондин, который следовал за нами, офицер, который ударил меня своим сапогом, и солдат, примкнувший штык к винтовке.
Маленький светловолосый офицер, которого я теперь называю своим палачом № 1, жестом указывает на солдата, который приставил штык к моей груди и кричит по-немецки: «Вставай!»
Чувствуя жуткую боль, я выпрямляюсь. Мне очень плохо. Я чувствую, что с трудом стою на ногах. Инстинктивно подхожу к стулу, чтобы сесть. Солдат резко отдергивает его и бьет прикладом по ногам. Я не могу не закричать.
«Когда прекратятся эти гнусные издевательства?» – говорю я, немного придя в себя.
— Не раньше, – заявляет мой палач номер один, – чем вы подпишете «протокол». И он снова протягивает мне бумагу.
Я. Я не понимаю, почему вы упорствуете в этом, и особенно, как вы позволяете такие методы. Я тоже был солдатом во время Великой войны и научился уважать немецкого солдата. Но дельце, которое вы стряпаете в данный момент, позорит вашу форму.
При этих словах оба офицера бросаются на меня, крича, что не дадут себя оскорбить.
Один из них, тот, который избивал меня, когда я лежал на полу, брюнет со спортивным телосложением и зверским лицом, хватает меня за горло и начинает душить. После вмешательства моего палача № 1 он наконец-то отпускает меня.
Пока я мучительно восстанавливаю дыхание, они продолжают выкрикивать по-французски и по-немецки грубые оскорбления в мой адрес.
Меня тащат к столу, где лежит «протокол».
Я. Нет, не подпишу. Вы прекрасно знаете, что я не могу поставить свою подпись под текстом, позорящим французскую армию.
Мой палач № 1. Но французской армии больше нет. Она побеждена, позорно побеждена. Франция рухнула. Ее правительство бежало. Вы больше никто. Все кончено.
Я. Хорошо, но есть одно, что для французской армии, даже побежденной, всегда будет учитываться: это ее честь, и не я буду способствовать ее осквернению… С другой стороны, если, как вы говорите, я уже никто, почему вы настаиваете на том, чтобы я подписал ваш «протокол»?
Немец. Только потому, что это соответствует истине и надо установить ответственность.
Я. Но если у вас есть доказательства того, что вы говорите, никто не сможет обвинить немецкую армию, а подпись, вырванная у врага, не придаст вашему рассказу дополнительную достоверность.
Немец. Вы всего лишь болтливый француз.
Я чувствую, что силы покидают меня. Несколько раз я чуть не падал, и каждый раз солдат бил меня винтовкой по щиколоткам и ступням.
Теперь другой офицер начинает меня обрабатывать.
Он обвиняет меня в том, что я был сторонником этой «несправедливой войны против Германии», что я расклеивал плакаты, «призывающие население к сопротивлению».
«Я выполнял свой долг, – говорю, – вы – враг».
Он также грубо обвиняет меня в том, что я остался в Шартре, чтобы «спровоцировать немцев».
«Я остался, потому что моим долгом было не бросать моих граждан. Кроме того, я получил приказ от своего начальника, министра внутренних дел».
Мой палач № 1 вмешивается, он в состоянии сильного возбуждения: «Ах! Вы смеете говорить о своем начальнике! Вы смеете говорить о еврее Манделе! Об этом грязном еврее, который хотел развязать войну против Германии! Этой еврейской свинье, продавшейся англичанам! Признайтесь, признайтесь, что вы были на содержании у этого грязного жида...»
Я возражаю: «Не на содержании, а на службе…»
Но он в бешенстве продолжает: «Вы выродившаяся страна, страна евреев и негров…»
Они постоянно и по очереди издеваются надо мной, чтобы добиться моей подписи.
В какой-то момент высокий офицер-брюнет, мой палач № 2, рядом с которым фокстерьер, бросается на меня и жестоко избивает меня собачьим поводком. Ни на минуту они не позволяют мне сесть. Я спрашиваю себя, как долго я смогу продержаться...
Мы снова говорим о «доказательствах». Я продолжаю говорить, что их «доказательства» для меня только предположения и не могут меня убедить.
Тогда мой палач №1 заявляет: «А! Вы действительно хотите доказательств! Ну, следуйте за мной».
Выходим из дома. На улице все еще светло. А мне время показалось таким долгим!
Нас ждет машина. Два офицера садятся впереди с собакой. Меня заставляют сесть сзади, рядом с солдатом. Мы едем по сельской местности. Сначала по дороге на Шатоден, затем, повернув налево, по дороге на Сен-Жорж-сюр-Эр. Нет ни одного человека: хутора, поля, все заброшено. Куда меня везут мои палачи? И какую подлость они замышляют? Я должен был бы очень волноваться, но тем не менее чувствую себя почти счастливым, что все еще могу, после жутких сцен, только что пережитых мной, дышать воздухом полей и, наконец, просто сидеть! Толчки автомобиля постоянно вызывают боли. Но я сижу... Никогда не думал, что если ты сидишь, когда так устал, то тебе уже хорошо.
Мы покидаем деревню Сен-Жорж слева от нас и направляемся в Тайе. Вскоре я вижу железнодорожные пути. Я так и думал. Меня везут на место преступления. Менее чем в пятидесяти метрах от пути машина поворачивает направо, как бы направляясь к маленькой станции Тайе, и останавливается перед большим зданием, это единственное здание возле вокзала.
Мы выходим из машины. Фокстерьер обнюхивает труп собаки, лежащей вдоль стены, с простреленной головой.
Мой палач №1 идет прямо к двери и, вынув из кармана ключ, открывает ее. Мы оказываемся в обычном фермерском дворе, загроможденном сельскохозяйственными орудиями и предметами быта.
Офицер подходит к сараю по правую руку в конце двора и открывает две двери: «Вот, – говорит он мне, – вот наши доказательства».
И взмахом руки он показывает на девять бедных трупов, опухших, изуродованных, бесформенных, чья изодранная и испачканная одежда едва позволяет различить пол. Среди них несколько тел детей. У двух-трех жертв судороги конечностей указывают на болезненную агонию.
В мертвой тишине это было очень грустное зрелище. Но я уже видел так много, увы! в течение месяца… крестьян, убитых рядом со своими лошадьми, беженцев, сгоревших в своих машинах, замученных женщин с детьми на руках… Я видел так много, что мне нетрудно сдержать свои эмоции.
Нацист. Вот что сделали ваши негры. – И добавляет, что эти трупы действительно принадлежат женщинам и детям.
Я. С этим последним пунктом я не спорю.
Нацист. В этих условиях, я надеюсь, вам больше не представит труда подписать протокол.
Я. Одно из двух: либо ваша добросовестность – это сюрприз, либо это ужасная подстава. Не надо быть большим знатоком, чтобы понять, что эти несчастные, тела которых изрешечены осколками, – жертвы бомбардировок.
Увы! Я слишком много говорил, слишком хорошо разоблачил их жуткую игру. С глазами, полными ненависти, они бросаются на меня и несколько раз бьют кулаками по голове, по плечам, в грудь.
Солдат, стоявший в стороне, подбегает, выставив приклад, для участия в драке, но его останавливают жестом. В данный момент они не желают причинять мне слишком много вреда. Упав коленом и рукой на землю, я пытаюсь собраться с силами, которые покидают меня. Я поднимаюсь и сажусь на ящик. Они позволили мне это. Без сомнения, я выгляжу уже достаточно избитым.
Но вскоре они снова подходят и заставляют меня следовать за ними в какое-то маленькое невысокое здание, дверь которого они широко открывают.
«Видите, – говорит мне мой палач номер один, – это туловище женщины, чьи конечности отрезаны неграми».
Я вижу внутри распростертое на каких-то козлах что-то, которое могло быть женским телом, ужасное зрелище, полуголая, в рубашке, испачканной кровью, с открытыми ранами плоть, два огромных круглых пятна, где кровь застыла, часть ног, отрубленных в верхней части бедер. Рук тоже нет. На их месте два окровавленных обрубка. Вместо головы бесформенный шар, на котором кровь слепила свисающие волосы.
«Это бомбардировка, – усмехается один из моих палачей, – которая так хорошо отрезала эти конечности?» И, схватив меня за плечи, с силой швыряет на изувеченный труп. Дверь закрывается.
Он меня швырнул на человеческие останки, и холодное, липкое прикосновение проморозило меня до костей.
Во мраке чулана от этого душного трупного запаха меня начинает лихорадит. Я чувствую, что больше не могу сопротивляться.
Я пытаюсь открыть дверь. Напрасно! Как долго я простоял так, сгорбившись, ожидая, когда меня вытащат из этого жуткого места? Десять минут, полчаса? Я не знаю. Но когда я наконец выхожу, уже наступила ночь.
Они мне дали возможность выйти только для того, чтобы предъявить мне эту бумагу, позорную бумагу. У меня еще есть силы отказаться.
Пока я собираюсь с силами посреди двора, нацист-бугай поднимает на меня кулак… Чтобы уклониться от этой руки, я бегу к открытой двери. Один за другим раздаются три выстрела. В меня не попали, но я падаю, не в силах сделать больше ни шага. Я прошел всего несколько метров. Два офицера вкладывают свои револьверы в кобуры. Бугай берет поводок своей собаки и с помощью солдата крепко связывает мне руки за спиной.
Меня тащат в машину и бросают на заднее сиденье. Солдат садится рядом. Возвращаемся в Шартр. Во время путешествия солдат хватается за поводок, который служит мне наручниками, и с садистским удовольствием сжимает каждый раз, когда колдобина заставляет меня застонать.
Вот мы и вернулись на площадь Epars. Наступила ночь. Машина останавливается перед l’Hôtel de France. Один из офицеров входит в здание и вскоре возвращается. Когда машина отъезжает, я вижу в трех метрах, в свете двери отеля, штатского, которого быстро узнаю. Это Видон. Я кричу ему, что меня арестовали. Мощный удар в челюсть, несколько ударов прикладом по ногам. Офицеры ругаются в мой адрес.
Машина объезжает площадь и останавливается перед домом, где у меня был первый контакт с моими палачами.
Офицеры входят в здание и оставляют меня в машине под охраной солдата.
Примерно через четверть часа меня отводят в первую комнату справа. В этой комнате, теперь освещенной свечами, я вижу другого офицера. Он старше и, без сомнения, более высокого ранга. Несмотря на то состояние, в котором я нахожусь, пытаюсь выразить протест этому офицеру против обращения, которому я подвергаюсь. Показываю свою испачканную форму и распухшую губу, свою кровоточащую левую руку...
Он ничего не хочет слышать и на плохом французском ограничивается повторением: «Вы должны подписать».
Я не отвечаю. Офицер уходит с моим палачом №2, оставив со мной другого офицера и солдата. По его знаку солдат подходит, чтобы развязать поводок, который стягивает мои руки.
Мой палач №1 в очередной раз вынимает из портфеля протокол, расстилает его на столе и говорит мне: «К чему это бесполезное сопротивление? Мы прекрасно знаем, что заставим вас подписать… Я оставляю вас подумать».
Я ничего не отвечаю. Зачем? Палач уходит.
Оставшийся со мной солдат дает мне понять, что мне нельзя ни садиться, ни отходить от стола. Он регулярно бьет прикладом ружья по полу, чтобы напомнить мне, что при малейшей неудаче он с удовольствием раздавит мне ноги.
Мы ничего не говорим, ни я, ни он. Время от времени, когда наши взгляды встречаются, он повелительным пальцем показывает мне одиозный «протокол».
Время проходит. Мне ужасно больно, и я спрашиваю себя, как долго я еще смогу продержаться.
Наконец снова появляются мои палачи, бросают взгляд на бумагу и дают знак солдату увести меня.
Машина все еще там, фары выключены. Садимся в машину. Куда меня снова повезут? Машина проезжает четыреста-пятьсот метров и, миновав ворота, останавливается под деревьями.
Меня вытаскивают из машины и вводят в здание.
Нас встречает фельдфебель с фонарем в руке. Внутри довольно большой зал превращен в караульное помещение. Немецкие солдаты, некоторые с примкнутыми штыками. В углу африканец, который, должно быть, сенегальский тиральер, захваченный в плен. Босиком, в рубахе с рукавами, он ест кусок черного хлеба.
Я стою, стою который час, с невыносимой болью, особенно в почках. И мои ноги, мои бедные ноги, не могут больше держать меня!
Я чувствую, что, если мне не разрешат ни сидеть, ни лежать, я рухну на пол как мешок.
Унтер-офицер, который, кажется, начальник этого поста, по знаку старшего офицера подходит ко мне и обыскивает меня сверху донизу. У меня ничего нет в карманах. Я поспешил переодеться и все оставил в штатском костюме.
Когда обыск окончен, мой палач №1 становится передо мной и заявляет мне, четко разделяя свои слова: «Слушайте меня внимательно. Я даю вам последний шанс: завтра мы вас заставим подписать. Подписав сегодня вечером, вы избежали бы дополнительных неприятностей, которые заставят вас завтра пожалеть о том, что вы не сделали сегодня».
Он держит «протокол» в руке. Я смотрю на него, ничего не говоря. В моих глазах столько презрения, что он не настаивает больше на подписи. Он резко поворачивается к фельдфебелю и дает ему краткую команду. Унтер-офицер подает сигнал двум солдатам, берет связку ключей и направляется в узкий коридор, ориентируясь по фонарю. Двое солдат толкают меня и, пользуясь темнотой, жестоко бьют меня своими винтовками. В конце коридора фельдфебель открывает дверь слева и проецирует луч света своей лампы внутрь небольшой квадратной комнаты. Это столовая со скромной мебелью. Ящики комода открыты и подверглись явному обыску. Стол и стулья сдвинуты в угол, чтобы дать место для небольшого матраса. На нем уже лежит тот же сенегалец.
Два моих палача идут позади солдат, чтобы насладиться зрелищем. Издеваясь, мой палач № 1 кричит: «Теперь, когда мы знаем о вашей любви к неграм, мы подумали, что доставим вам удовольствие, позволив переспать с одним из них». И солдаты, по приказу своих офицеров, продолжающих громко смеяться, хватают меня за руки и с силой бросают на несчастного тиральера, который в испуге отшатывается. Я ударяюсь головой об стену. Дверь закрывается.
Несмотря на полученный шок, я не теряю сознание и слышу за дверью голос нациста-главаря, отдающего указания охранникам очень внимательно следить за нами. Несколько раз он повторяет, и я извиняюсь за цитирование: «…sehr interessanten Leute, sehr interessanten Leute…»
В темноте храбрый сенегалец уступает мне свое место на матрасе и ложится чуть дальше. Я передаю ему одеяла, потому что пол покрыт осколками окон, разбитых во время бомбежек.
Но я не могу расслабиться. Будильник, поставленный на стол фельдфебеля, показывал тогда час ночи. Семь часов меня пытали физически и морально.
Я знаю, что сегодня я дошел до предела сопротивления. Я также знаю, что завтра, если это начнется снова, я в конечном итоге подпишу. Вопрос становится все более ясным: подписать или исчезнуть...
Бежать?
Это невозможно. Я слышу размеренные шаги часовых не только в коридоре, но и за нашим окном.
И все же я не могу подписать. Я не могу быть соучастником этого чудовищного заговора, который мог быть придуман только безумными садистами. Я не могу санкционировать это оскорбление Французской армии и обесчестить себя.
Что угодно, только не это, что угодно, даже смерть.
Смерть?..
С самого начала войны я, как и тысячи французов, согласился ее принять. С тех пор я много раз видел ее вблизи себя… Она меня не пугает.
Несколько дней назад, забрав меня к себе, смерть создала бы пустоту здесь, в лагере сопротивления.
Теперь я выполнил свою миссию, или, вернее, я выполню ее до конца, если не допущу, чтобы наши враги обесчестили нас.
Мой долг мне указывает путь. Боши увидят, что даже в одиночестве француз тоже способен сражаться...
Я знаю, что единственное человеческое существо, которое еще может привлечь меня к ответу, это моя мать, которая дала мне жизнь. Она простит меня, когда узнает, что я сделал это, чтобы доказать, что французских солдат нельзя считать преступниками и что ей не стыдно за своего сына.
Я уже понял, какую пользу мне дадут эти разбитые стекла, разбросанные по земле. Я думаю, что они могут перерезать горло, когда нет ножа.
Когда решение принято, легко сделать необходимые действия, чтобы выполнить то, что человек считает своим долгом.»
Послесловие
Уважаемые читатели! Вам предоставлено право переиздать эту антифашистскую книгу для некоммерческого распространения.
Николай Сологубовский, автор книга
Предлагаю также для вашей библиотеки статью о русских солдатах в Африке.
Автор:
Летнев Артем Борисович- доктор исторических наук
